Трудное время - Страница 27

Говоря это, Щетинин ни на кого не глядел и перочинным ножом скоблил письменный стол.

- Да; вот, говорят, во дни Соломона 9, - сказал Рязанов, - жить было хорошо: всякий сидел под кущей своей и под виноградом своим, а царь Соломон сидел на престоле и судил всех сам. Ни споров, ни драк в то время не было.

- А по правде тебе сказать, ей-богу лучше было, чем теперь, - заметил Щетинин.

- Кто же виноват, любезный друг, что ты с такими мирными наклонностями и принужден жить в такое военное время? Как же быть теперь? Уж я, право, и не знаю.

- Я, брат, знаю, как мне быть, - вставая, сказал Щетинин.

- Ну, а знаешь, так, стало быть, и разговаривать не о чем, - тоже вставая, сказал Рязанов и ушел.

Щетинин постоял у окна, посвистал, потом спрятал руки в карманы и, поглядывая себе на ноги, медленно пошел к двери.

- Послушай, - заговорила Марья Николавна.

- Что тебе?

Щетинин, не оборачиваясь, остановился в дверях.

- По-каковски это он тебе сказал тогда?

- По-латыни.

- Что же это значит?

- Так, вздор.

Щетинин сделал шаг вперед.

- Нет, не вздор, - вслед ему сказала она.

Щетинин остановился было на одно мгновение, но в ту же минуту поправился и ровным шагом вышел из комнаты.

Наступило самое жаркое время; начался покос, рожь забурела; знойный, удушливый ветер лениво бродил по озерам, чуть-чуть нагибая верхи камышей. А то вдруг закрутит, взовьется кверху черным столбом и пойдет по полям... Небо стояло синё и безоблачно, по ночам грозы бывали.

В последнее время Щетинин стал работать еще больше прежнего. Он проводил целые дни на хуторе или в лесу; домой возвращался большею частию поздно вечером усталый, измученный, наедался за ужином простокваши и ложился спать. Споры с Рязановым прекратились совершенно. Это случилось вдруг, точно по взаимному соглашению: оба в одно и то же время перестали спорить, и кончено. Разговоры стали сводиться все больше и больше на простую передачу сведений, возражения ограничивались легкими замечаниями, вроде того, что да, разумеется, понятное дело; ну, оно, я тебе скажу, а впрочем... Конечно... и т.д. Случалось иногда, что Щетинин увлекался каким-нибудь рассказом, а Рязанов слушал молча и рассматривал в это время скатерть; а выслушав, все-таки продолжал молчать. Щетинин не выдерживал и говорил:

- Ты что молчишь? Разве я не знаю, что ты думаешь?..

- Тем лучше для тебя и тем приятнее для меня, - отвечал Рязанов, и сам начинал рассказывать Марье Николавне о том, например, как они со Щетининым, в бытность свою в университете, учились маршировке.

- Славное это время было, - говорил Рязанов, - Кончатся, бывало, лекции, наслушаешься там всякого этого римского права, соберешь тетрадки и в манеж. Главное, близко, вот чем хорошо. Инспектор об одном только и просит, бывало: "Не заваливайтесь, господа, ради бога! Сделайте одолжение, подайтесь грудью вперед!" Ну, и подашься.

- Особенно хорош, я помню, был, - продолжал Рязанов, - Троицкий один: семинарист, лет тридцати уж он был, из Оренбурга пешком пришел учиться, занимался историей; уж он теперь профессором. Так вот, бывало, мyка-то; не может налево кругом повернуться, что хотите вот. А росту был громадного, сутуловатый, руки длинные. Инспектор пристает к нему: "Господин Троицкий, стойте прямей! Унтер-офицер, поправь господина Троицкого! Чувствуете ли вы локтем товарища?" - "Чувствую-с, Федор Федорович, батюшка, чувствую-с..." а сам даже зубами заскребет.

- И вы учились маршировать? - спрашивала Марья Николавна, с особенным любопытством всматриваясь в Рязанова.

- И я учился, и глаза на-пра-во делал, все как следует. Как же-с.

- Ну, что это! - с недовольным видом говорила Марья Николавна. - Зачем же вы это делали?

- А чем же я хуже других?

Впрочем, Марья Николавна этими рассказами не довольствовалась; она всякий раз, когда оставалась вдвоем с Рязановым, старалась завлечь его в серьезный разговор; кроме того, брала у него книги и прочитывала их одну за другой без остановок. Гуляя по саду, она подходила к его окну и вызывала гулять. Иногда они уходили далеко в поле или бродили по берегу. Она расспрашивала его о том, что делалось прежде, чем делается теперь, и жадно слушала эти рассказы; при этом лицо ее становилось все серьезнее и сосредоточеннее, иногда она даже плакала, но потом быстро утирала слезы и начинала махать себе платком в лицо. Один раз, после такого разговора, она спросила Рязанова:

- Послушайте, неужели он этого ничего не знает?

- Как не знать.

- Так почему же он мне этого никогда не рассказывал?

- Не знаю.

- Я ему этого никогда, никогда не прощу, - говорила она, и глаза ее гневно метались кругом.

Домашнее хозяйство шло своим порядком: она им почти не занималась. Щетинин этих прогулок как будто и не замечал; один раз только он спросил жену:

- А что же твоя школа?

- Да я ее отложила до осени, - отвечала Марья Николавна.

- Теперь лето, кто же будет заниматься? - жарко.

Щетинин посмотрел ей в глаза, но ничего не сказал и начал петь. Она заговорила о другом.

- Почему вы перестали спорить с Александр Васильичем? - спросила она Рязанова.

- Да вы видите, что ему это неприятно.

- Так что ж такое?

- Зачем же я буду безо всякой нужды раздражать человека?

- Да, это правда. Ну, так вы со мной по крайней мере спорьте! Я очень люблю, когда вы спорите.

Марья Николавна, однако, не могла удержаться и иногда при муже начинала какой-нибудь разговор, имеющий свойство вызывать жаркие прения; Рязанов в подобных случаях обыкновенно прекращал в самом начале зарождавшийся спор каким-нибудь коротким замечанием, против которого возражать было нечего.