Трудное время - Страница 42

Дьячков сын шел, не глядя себе под ноги, не засматриваясь по сторонам и только в крайнем случае разводя попадавшиеся навстречу ветви. Он очень скоро и озабоченно что-то объяснял Рязанову, рассуждая при этом рукою, в которой были у него караси:

- Нет, я еще хочу испытать одно средство, - говорил он, подумав.

- Какое же это? Опять убеждение?

- Да ведь что же делать-то, Яков Васильич? Больше средств никаких нет.

- Вы вот все лето его убеждаете, да что-то плохо он поддается на это. Что же он вам вчера сказал?

- Все то же. Обыкновенно у него разговор: ты, говорит, несчастный осел, вот женить, говорит, тебя нужно, и больше нечего с тобой разговаривать.

- И Вы все-таки надеетесь, что он убедится и пустит вас в университет? Чем же вы его убедите, любопытно знать?

- А я тут в книге нашел одно такое место...

- Да?

- Там очень хорошо развита эта мысль, что родители сами становятся поперек дороги своим детям и лишают их счастия.

- Ну, так что же из этого?

- Там и примеры есть.

- Это все пустяки. Никакие убеждения, никакие примеры для родителей не существуют. Вы придаете книгам значение, а для вашего отца все это- чепуха, которую пишут такие же шелопаи, как и вы; так что ж тут с книгами соваться!

Дьячков сын задумался.

- В таком случае, зачем же он давал мне возможность развиваться?

- Никогда не давал. Он вам доставил возможность сделаться попом, Христа славить, требы исправлять. Он, как отец, желал Вам счастия, которое, по его мнению, для вас доступно.

- Какой он мне отец, он враг мой, больше ничего, - сказал юноша, с ожесточением ломая ветку, загородившую ему дорогу.

- А коли враг, так вы с ним так и поступайте! К чему ж тут убеждения? Тут просто нужна интрига, военная хитрость, коли на то пошло. Чего ж вы смотрите?

- Я тут один ничего не могу сделать, Яков Васильич. Вот если бы...

- Что?

- Если бы вы мне помогли в этом деле, совсем бы другая музыка пошла. А что же я один?

Рязанов молчал и чесал в затылке; дьячков сын смотрел ему в лицо и ждал.

- Хорошо. Пойдемте, - сказал Рязанов.

Дьячков сын весело свистнул; щенок в ту же минуту выскочил из-за куста, и они все трое стали спускаться с обрыва.

Через час Рязанов вернулся домой, усталый и по колено в грязи. Проходя по двору, завернул в кухню и попросил себе самовар.

Когда он пришел во флигель, совсем уже почти смерклось; в комнате было темно и пахло сыростью, в саду шумели деревья, и падавшие с них капли дождя глухо ударяли в окна. Рязанов зажег свечу и, не снимая фуражки, остановился среди комнаты, задумчиво осматривая стены, деревенской работы кровать и стол, с разбросанными на нем книгами и листами писаной бумаги. На перегородке, оклеенной старыми газетами, неподвижно стояла его собственная тень, с перегнувшейся на потолке головою; за перегородкою, спросонья судорожно вздрагивая и шурша крыльями, возился чиж в новой клетке.

Постояв несколько минут, Рязанов снял с себя мокрое платье, надел теплое пальто и, пожимаясь, сел за стол. Бумага, лежавшая перед ним на столе, была исписана мелким неразборчивым почерком и закапана чернилами. Он развернул новую книжку журнала, порывшись в бумагах, отыскал какую-то черновую тетрадь и долго сличал ее с книжкою, пощипывая бороду одной рукой, а другою водя по строкам; потом захлопнул книжку, вместе

с тетрадью швырнул ее на окно и задумался. Вошел лакей и принес на подносе чайный прибор; только что Рязанов принялся наливать, как за перегородкою послышался шорох женского платья.

- Что это Вы, нездоровы? - с озабоченным видом говорила Марья Николавна, скоро входя в комнату.

- Нет, ничего, озяб только. Сыро. Был в лесу, ну и промок.

- Как же вам не стыдно, что Вы себя не бережете, - говорила она, качая головою. - Хотите малины? Постойте, я вам налью. Давайте сюда, вы не умеете. А не лучше ли велеть здесь затопить? А? Я сейчас скажу.

- Да вы не хлопочите! Я вот напьюсь горячего, и все пройдет.

- Ну, да. Как же! Так сейчас и прошло. Разве можно этим шутить?

- А вы, кажется, и серьезно меня больным считаете. И зачем Вы сюда пришли?

Марья Николавна оглянулась.

- Вы что же этим хотите сказать? Я вам мешаю?

- Нет, я сказал потому, что вот Вы ходите по сырости, ноги промочите.

- А вам какое дело до моих ног? Вот это мило. Может быть, я нарочно хочу их промочить, может быть, я умереть хочу.

- Да! Ну...

- Что ну-то?

Рязанов улыбнулся.

- Смешная вы женщина, - сказал он, застегивая пальто на все пуговицы, и сел к столу.

Марья Николавна тоже села, налила ему стакан малины и поставила перед ним графин с ромом.

- Если я и умру, так обо мне плакать будет некому, - сказала она, складывая на коленях руки.

Рязанов взглянул на нее исподлобья и ничего не ответил, потом взял графин и, наливая себе рому, сказал:

- А Александр Васильич-то?

Марья Николавна махнула рукой.

- Это мне все равно.

Рязанов положил сахару в стакан, помешал и спросил:

- А другие не все равно?

- Разумеется.

- Стало быть, Вы не то хотите сказать. Плакать-то будут, только не те, кому следует; Вы и боитесь, что, в случае Вашей смерти, на этот счет может выйти беспорядок. Так, что ли?

- Ну да. однако какой я глупый разговор завела, об смертях там об разных... Бог знает что!

- Чем же глупый? Нет, ничего; разговор подходящий: сумерки, погода скверная; самое время о смертях рассуждать.

Она молча покачала головой; Рязанов подождал, что она скажет, и хлебнул из стакана. В это время где-то за садом грянул ружейный выстрел. Марья Николавна вздрогнула.

- Что это такое? - тревожно спросила она.

- А это, должно быть, Иван Степаныч забавляется.